Потянулись скучные улицы, застроенные одноэтажными и двухэтажными домами. Это был даже не Восток, а какая-то захолустная Европа, и если бы не арабская вязь на вывесках да не фески на головах прохожих, легко было бы вообразить, что находишься где-нибудь в Галиции или Румынии.

Перед Яффскими воротами Старого города Полина Андреевна совсем расстроилась. Ну что это в самом деле! Фиакры, банк «Лионский кредит», французский ресторан, даже – о ужас – газетный киоск!

Американская пара высадилась у отеля «Ллойд», сдав верблюда швейцару в красной ливрее. Госпожа Лисицына осталась единственной пассажиркой хантура.

– Храм Гроба Господня там? – с трепетом спросила она, показывая на зубчатую стену.

– Там, но мы туда не едем. Раз ты русская, тебе надо в Миграш а-русим, Русское подворье. – Салах махнул рукой куда-то влево.

Повозка поехала вдоль крепостной стены, и через несколько минут путешественница оказалась на небольшой площади, которая словно перенеслась сюда по мановению волшебной палочки прямо из Москвы. Измученный горами и пустынями взор монахини любовно обозрел купола православного храма, безошибочно русские присутственные постройки, указатели с надписями «Хлебопекарня», «Водогрейная», «Народная столовая», «Женский странноприимный дом», «Сергиево подворье».

– До свиданья, госпожа, – поклонился Салах, на прощанье ставший очень почтительным – должно быть, надеялся на бакшиш. – Здесь все наши, русские. Захочешь назад Яффо ехать или куда пожелаешь, иди Дамасские ворота, спроси Салах. Там все знают.

Бакшиша ему Полина Андреевна не дала – не заслужил, но простилась по-доброму. Жулик, конечно, но все-таки ведь довез.

Для удобства богомольцев здесь, как и в Яффском порту, на самом видном месте, под зонтом, сидел сотрудник странноприимного комитета. Объяснял здешние порядки, отвечал на вопросы, размещал на постой согласно званию и средствам: для людей бедных кров и стол стоили всего 13 копеек, но можно было поселиться и с комфортом, за 4 рубля.

– Как бы мне повидать отца архимандрита? – спросила Полина Андреевна. – У меня к нему письмо от преосвященного Митрофания, архиерея Заволжского.

– Его высокопреподобие в отлучке, – ответил служитель, ласковый старичок в железных очках. – Поехал в Хеврон, участок для школы присмотреть. А вы бы, сударыня, пока отдохнули. У нас баня своя, и даже с дворянским отделением. Прачки хорошие – белье постирать. А то исповедайтесь с дороги. Многие так делают. В храме места недостает, так отец архимандрит благословил в саду шатры-исповедальни поставить, как в раннехристианские времена.

И в самом деле, у края площади, под деревьями, стояли четыре палатки, увенчанные золочеными крестами. К каждой стояла очередь: одна очень длинная, две умеренные, а подле четвертого шатра дожидались всего два человека.

– Отчего такая неравномерность? – полюбопытствовала Пелагия.

– А это, изволите видеть, согласно желанию. Более всего алчут попасть к отцу Ианнуарию, святейшему во всей нашей миссии старцу. Отец Мартирий и отец Корнилий тоже возлюблены богомольцами, хотя, конечно, и менее, чем отец Ианнуарий. А вон туда, к отцу Агапиту, мало кто отваживается. Суровенек и характером невоздержан. Вы уж, милая сударыня, извините, – развел руками старичок. – Исповедальня – не гостиница, разрядов не имеет. Пред Богом все равны. Так что если желаете к отцу Ианнуарию, придется вместе с простыми ожидать – это часа четыре на солнцепеке, не меньше. Некоторые господа, правда, нанимают кого-нибудь заместо себя постоять, но это, ей-богу, грех.

– Ничего, я исповедуюсь после, – легкомысленно сказала Полина Андреевна. – Когда жара спадет. А пока определите-ка меня на постой.

В эту минуту из исповедальни, пользовавшейся наименьшим спросом у богомольцев (она была ближе всего к площади), донесся крик. Полотняные стенки шатра качнулись, и наружу вылетел чернявый господин в очках, едва не растянувшись на траве. Похоже, очкастый был вытолкнут из обители таинства, что называется, взашей.

Кое-как удержавшись на ногах, он ошеломленно уставился на вход, а оттуда высунулся косматый поп с перекошенным от ярости багровым лицом и возопил:

– К мойшам своим ступай! В Ров Га-Иуди! Пускай иуды тебя исповедуют!

– Ну вот видите! – болезненно вскрикнул странноприимный старичок. – Он опять!

– А что такое «Ров Га-Иуди»? – быстро спросила Полина Андреевна, глядя на грозного отца Агапита с чрезвычайным вниманием.

– Еврейский квартал в Старом городе. Там, за стеной, есть четыре квартала…

Но Пелагия уже не слушала – сделала несколько шагов по направлению к саду, словно боялась пропустить хоть одно слово в разворачивающейся перебранке.

Чернявый господин, придя в себя от первого потрясения, тоже стал кричать:

– Вы не смеете! Я крещеный! Я на вас отцу архимандриту пожалуюсь!

– «Крещеный»! – передразнил исповедник и сплюнул. – Сказано народом: «Жид, как бес: никогда не покается». И еще сказано: «Жида перекрести, да и под лед пусти!» Тьфу на тебя! Тьфу! Изыди!

И так свирепо закрестил очкастого, словно собирался ударить его сложенными пальцами сначала в лоб, потом в низ живота, а после еще добавить по правой и левой ключице. От этих угрожающих телодвижений изгнанный попятился, а вскоре и вовсе бежал с поля боя, бормоча и всхлипывая.

На двух паломников, дожидавшихся своего череда исповедоваться у отца Агапита, эта сцена произвела сильное впечатление. Они быстренько ретировались – один переместился в очередь к отцу Мартирию, другой – к отцу Корнилию.

– Постойте, – окликнул Полину Андреевну старичок. – Я вам покажу, где гостиница для паломниц благородного звания.

– Спасибо. Но, знаете, я, пожалуй, все-таки сначала исповедуюсь, – ответила Пелагия. – Как раз и очереди нет.

Мнимый брахицефал

Когда паломница произнесла положенное «Исповедую Господу моему и вам, отче, все прегрешения мои», священник вдруг спросил:

– Что это у вас волосы рыжие?

Полина Андреевна непочтительно разинула рот – до того удивилась вопросу.

Отец Агапит сдвинул брови:

– Часом, не из выкрестов будете?

– Нет, – уверила его кающаяся. – Честное слово!

Но священник «честным словом» не удовлетворился.

– Может, ваш родитель из кантонистов? Имеете ли долю еврейской крови – с отцовской либо с материнской стороны? Рыжины без жидинки не бывает.

– Что вы, отче, я совершенно русская. Разве что прадед…

– Что, из жидков? – прищурился исповедник. – Ага! У меня глаз верный!

– Нет, он приехал из Англии, еще сто лет назад. Но женился на русской, принял православие. Да почему вы так допытываетесь?

– А-а, другое дело, – успокоился отец Агапит. – Это ничего, если из Англии. Должно быть, ирландского корня. Тогда понятно. Рыжесть, она ведь двух источников бывает: кельтского и еврейского. Пытал же я вас для того, чтоб по оплошности не опоганить таинство покаяния. Сейчас много жидов и полужидков, кто норовит к православию примазаться. Уж на что жид скверен, а крещеный жид еще втрое того хуже.

– Вы потому и того господина прогнали?

– У него на роже написано, что из абрашек. Говорю же, у меня глаз. Не допущу святотатства, пускай хоть на костре жгут!

Пелагия выразила на лице полное сочувствие подобной самоотверженности, вслух же заметила:

– Однако наша церковь приветствует новообращенных, в том числе и из иудейской веры…

– Не церковь, не церковь, а глупцы церковные! После заплачут, да поздно будет. Что это: дурь или бесовское наущение – в стадо белых овец черную пускать!

Поп тут же и пояснил свою не вполне ясную аллегорию:

– Есть овцы белые, что пасутся на склонах горних, близ взора Божия. А есть овцы черные, их пастбище – низины земные, где произрастают плевелы и терновники. Белые овцы – христиане, черные – евреи. Пускай жиды жрут свои колючки, лишь бы к нашему стаду не прибивались, не портили белизну руна. Сказано на Шестом Вселенском Соборе: у жида не лечись, в бане с ним не мойся, в друзья его не бери. А для того чтоб Божье стадо с паршивыми овцами не смешивалось, существуем мы, Божьи овчарки. Если чужая овца к нашей пастве подбирается, мы ее клыками за ляжки, да трепку ей, чтоб прочим неповадно было.